Крейг Вентер - Расшифрованная жизнь. Мой геном, моя жизнь
Я предложил секвенировать вирус в ходе одного эксперимента усиленным методом дробовика. По понятным причинам, эта идея никому не понравилась: секвенирование генома проходило бы в небулайзере, и возникали опасения, что какое-то количество живого вируса попадет в атмосферу. Ужасный случай в недавнем прошлом свидетельствовал, что эти опасения не напрасны: в июле 1978 года фотограф с кафедры анатомии медицинского факультета Бирмингемского университета подхватила эту болезнь и через месяц скончалась. Предположительно, она заразилась, когда вирус просочился в воздух экспериментального бокса и через систему вентиляции проник в фотолабораторию. После того, как женщине поставили диагноз, заведующий вирусологической лабораторией покончил жизнь самоубийством.
Тони Керлавадж из моей команды справедливо отметил, что помимо угрозы для безопасности, имелась и другая проблема – у нас не было подходящих компьютерных программ, чтобы собрать геном оспы из данных полногеномного дробовика. В то время даже лучшие компьютерные программы в геномике с большим трудом справлялись с одной тысячью фрагментов ДНК, а секвенирование оспы методом дробовика увеличило бы это количество в три – пять раз.
Однако был менее очевидный, но зато более легкий путь секвенирования, учитывающий эти ограничения. Эспозито уже разделил геном оспы и получил серию мелких рестриктазных фрагментов генома (вспомним, как ферменты-рестриктазы распознают и разрезают ДНК на уникальные и специфические участки). Моя команда будет секвенировать каждый фрагмент методом дробовика, по одному за один раз. После того, как мы договорились о стратегии, нам предстояло секвенировать самый известный азиатский штамм с наиболее высокой вирулентностью Бангладеш-1975. А советским ученым выпало секвенировать менее распространенный штамм вируса, причем все исследования должны были вестись под контролем Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ).
В соответствии с условиями договора, в проекте участвовала международная команда исследователей из КНР, Тайваня и Советского Союза. Главным специалистом по секвенированию стал Терри Уттербах из моей лаборатории. Все прошло гладко, за исключением эпизода с нашим советским коллегой, вполне приятным человеком, но не дураком выпить. Бывая в лаборатории, я нередко заставал Николая под лавкой, с валявшейся рядом пустой бутылкой водки. Сначала мне посоветовали смириться, не обращать внимания и не поднимать шума, чтобы не вызвать дипломатического скандала. Но его пьянство дошло до того, что Николая пришлось положить в больницу, где он проспал беспробудно в течение трех дней. Позже его отправили домой.
Наша работа была объявлена первой сознательной попыткой человечества уничтожить некий биологический вид (в отличие от тысяч других, уничтожаемых нами бездумно). Я был согласен, что вирус оспы заслуживает смертного приговора, поскольку он наверняка убил больше людей, чем все другие инфекционные заболевания вместе взятые (до появления СПИДа).
В связи с работой над вирусом оспы я впервые участвовал в серьезной дискуссии о том, должны ли данные о его геноме попасть в открытый доступ. В кабинете Бернадин Хили я встретился с представителями оборонного ведомства и других госорганов, которые были крайне обеспокоены, что информация об оспяном геноме станет всеобщим достоянием. Кто-то сравнил это с публикацией проекта изготовления атомной бомбы, другие говорили о необходимости окружить мою лабораторию колючей проволокой.
Одновременно продолжались попытки уговорить меня уйти из НИЗ и заманить в коммерческую лабораторию. Так, компания Amgen предложила мне 70 миллионов долларов и десятилетний контракт для создания Института молекулярной биологии компании в Роквилле (штат Мэриленд). Я должен был стать президентом института и старшим вице-президентом компании Amgen. Обещанная зарплата примерно втрое превышала мою зарплату в НИЗ и включала опционы на акции Amgen. Я чувствовал себя неловко, но предложение было столь щедрым, что я обещал обсудить его с женой.
Как это ни удивительно, рискованная идея Алана Уолтона подступиться к венчурному капиталисту Уолли Стейнбергу тоже принесла свои плоды. Компания HealthCare Ventures проявила ко мне интерес и прислала на переговоры своих представителей, Диду Блэр и Хэла Уорнера. Дида, известная вашингтонская светская львица, нередко оказывала помощь Стейнбергу, переманивая, за солидное вознаграждение, ученых НИЗ в его компанию. А Хэл Уорнер был серьезным ученым и имел докторскую степень по химии. Прелести Диды не произвели на меня должного впечатления, зато Хэл предложил мне 15 миллионов долларов в течение трех лет за типичный биотехнологический стартап – от точно такого же варианта я только что отказался. Я сказал им, что мне больше не о чем с ними разговаривать, но они настояли, чтобы я все-таки встретился с Уолли, который на следующей неделе собирался быть неподалеку, в Гейтесбурге. Я неохотно согласился.
В тот день мне пришлось его подождать. Нисколько не сомневаюсь, что это было сделано, дабы показать, кто здесь главный. Вместе с ним прибыла группа сопровождающих, среди которых была Дида Блэр, Алан Уолтон, мой коллега из НИЗ Френч Андерсон, основатель компании Genetic Therapy Джеймс Кавано, служивший в свое время в администрации президентов Ричарда Никсона и Джеральда Форда и бывший специальным советником президента Рональда Рейгана. Наш «обер-церемониймейстер» Уолли в возвышенном, претенциозном стиле представил всех присутствующих, расточая особенно щедрые похвалы в адрес Френча. После его монолога обо всех финансируемых HealthCare Ventures компаниях мы приступили к обсуждению финансирования моего института, который будет заниматься фундаментальными научными исследованиями, – в обмен на что я буду предоставлять свои открытия новой биотехнологической компании на ограниченный период времени – скажем, на шесть месяцев, и она будет использовать их для разработки инновационных методов терапии.
Стейнберг часто прерывал мое выступление, задавал разные вопросы, а потом в течение еще десяти минут снова повторил неутешительные условия, предложенные ранее Хэлом Уорнером. Когда он, наконец, закончил, я поблагодарил его за уделенное мне время, сказал, что мне было очень приятно встретиться с ним, и собрался уходить. Чтобы не оставить сомнения в моем отношении к его предложению, я сказал, что спешу в аэропорт – улетаю в Лос-Анджелес. Уолли попался на крючок и спросил-таки – зачем, ну, и я объяснил, что у меня назначено заключительное совещание для обсуждения предложения компании Amgen. А именно, 70 миллионов долларов на 10 лет для создания нового института молекулярной биологии, который я собираюсь возглавить. Я подробно изложил условия предложения, упомянул про акции, зарплату и должность в Amgen. Рассказал обо всем, кроме, разумеется, моих опасений по поводу этой компании. Приблизительно полминуты Уолли сидел молча, а затем выпалил: «Я дам вам 70 миллионов долларов на 10 лет для использования вашего метода, в том числе акционерную долю в биотехнологической компании».
Я видел, что он не шутит, потому что его соратники выглядели так, будто вот-вот потеряют сознание. Френч нарушил молчание, заметив, что эта сумма в 5 раз превышает предложенную ему. У меня голова шла кругом, а Уолли пристально смотрел на меня, пока я взвешивал все за и против. Amgen предлагала стабильную должность, но надо мной было бы несколько новых начальников и окружение менеджеров фармацевтической компании, которое меня совсем не привлекало. А Стейнберг обещал свободу, к которой я стремился всегда – и в работе, и в личной жизни.
Наконец (а на самом деле, всего лишь через 30 секунд), я принял решение и объявил: «Если вы серьезно, я принимаю ваше предложение». Я сказал, что мне нужен перечень основных условий и время, чтобы разобраться в деталях предложения. Обменявшись рукопожатиями с Уолли и всеми остальными, я отправился в аэропорт. Вся встреча заняла чуть больше 15 минут. Последующие переговоры в Amgen также прошли неплохо, и я пообещал управляющему делами Гордону Биндеру вскоре сообщить о своем решении.
Две недели спустя, в сопровождении одной только Клэр, я вошел в конференц-зал в отеле «Хайятт» в Бетезде для заключения сделки со Стейнбергом. Перед нами, в окружении десятка адвокатов, сидел Хэл Уорнер. Он держал в руках «Протокол о намерениях», определяющий условия моей работы в качестве главы некоммерческого научно-исследовательского института, и ожидал моей подписи. Никто не представлял мои законные интересы, и моя уверенность постепенно улетучивалась. Хэл подписал документ и передал мне ручку. Я взглянул на Клэр и адвокатов, а затем медленно поставил свою подпись. «У меня такое чувство, словно я продаю душу дьяволу», – пошутил я. Это было 10 июня 1992 года, прошло уже десять лет со дня смерти моего отца и три месяца с того дня, когда Уотсон был вынужден уйти в отставку из НИЗ.
